Вложения для Гааз Фёдор Петрович. Добрый доктор гааз Доктор гааз биография

(Haas) - врач-филантроп; родился 24-го августа 1780 г. в немецкой семье в Мюнстерэйфеле, близ Кельна.

Дед его был доктором медицины, отец - аптекарем.

Несмотря на многочисленность семьи (она состояла из пяти братьев и трех сестер) и ограниченность средств, все братья получили прекрасное образование.

Первоначально Г. учился в местной католической церковной школе, затем слушал курсы философии и математики в Йенском университете и, наконец, окончил курс медицинских наук в Вене, где еще специально занимался изучением болезней глаза под руководством известного тогда офтальмолога Адама Шмидта.

Г. был однажды приглашен к заболевшему кн. Репнину, жившему временно в Вене; лечение пошло очень успешно, и благодарный пациент уговорил молодого и талантливого врача поехать вместе с ним в Россию.

С 1802 года Г. поселился в Москве; вначале совершенно незнакомый с русским языком, он быстро освоился на новом месте и, в силу своих основательных знаний в области медицины, приобрел огромную практику.

Его часто приглашали на консультации; двери московских больниц и богоугодных заведений были ему открыты.

Обозревая эти заведения, Г. нашел множество страдающих глазами больных и, всегда отзывчивый к горю и страданию ближнего, с разрешения Московского губернатора Ланского, энергично взялся безвозмездно за их лечение.

Слухи о деятельности молодого искусного врача дошли и до Петербурга; 4-го июня 1807 г. контора Московской Павловской больницы получила приказ, в котором говорилось, что Императрица Мария Феодоровна находит Г. "достойным быть определену в Павловской больнице над медицинской частью главным доктором". Но заняв ответственную и хлопотливую должность главного врача больницы, Г. не переставал заботиться о своих бесплатных больных и всегда находил время для посещения их. За свою деятельность он был представлен Ланским к ордену св. Владимира 4-й степени; этот знак отличия Г. очень ценил и неизменно носил его до смерти на своем поношенном, но всегда опрятном фраке. В 1809 и 1810 гг. Г. предпринял две поездки на Кавказ для ознакомления с тамошними минеральными источниками.

Результатом этих поездок явился изданный Г. в 1811 г. весьма ценный труд: "Ma visite aux eaux d""Alexandre en 1809-1810" (M., 1811, 4°), где он дал Научное и систематичное описание уже известных и вновь им открытых (серно-щелочной в Ессентуках) источников, записал много сделанных им химических, топографических и метеорологических наблюдений, живо нарисовал природу и быт Кавказа; в частых отступлениях и рассуждениях автора звучит глубокое уважение к науке и негодование на ее недостойных и корыстных служителей. 1 июня 1812 г. Г. оставил государственную службу, но уже в 1814 г. поступил в действующую армию, деятельно работал на войне и дошел с нашими войсками до Парижа.

По окончании кампаний он вышел в отставку и поехал в свой родной Мюнстерэйфель, где застал всю семью в сборе у постели умирающего отца. Не долго, однако, Г. пробыл на своей родине; после смерти отца его неудержимо потянуло в Россию, с которой он успел уже сжиться.

Первое время по возвращении в Москву Г. занимался частной практикой и стал вскоре знаменитым врачом, которого всюду приглашали и к которому больные часто приезжали из самых отдаленных местностей, так что, несмотря на свое бескорыстие, он стал обладателем большого состояния: имел суконную фабрику, имение, дом в Москве, ездил, по тогдашнему обычаю, в карете, запряженной цугом четверкой белых лошадей.

Но он не забывал и бедного люда и много уделял времени на прием бесплатных больных, которым помогал не только советами, но часто и деньгами.

В 1825 г. московский генерал-губернатор кн. Голицын обратился к Г. с предложением занять должность московского штадт-физика; после долгих колебаний он принял 14 августа 1825 г. эту должность и со свойственной ему энергией стал деятельно проводить различные преобразования по медицинской части города и вместе с тем горячо бороться с той апатией и тем безразличием, с которыми относились к своему делу его сослуживцы по медицинской конторе.

Много тяжелых минут и огорчений пришлось перенести Г. за короткое время его пребывания на должности штадт-физика; его горячая живая деятельность постоянно сталкивалась с холодной канцелярской инертностью.

И начальство, и сослуживцы были недовольны "беспокойной деятельностью" Г.: пошли жалобы и доносы на него; все, начиная с его иностранного происхождения и кончая тем, что свое жалование штадт-физика он отдавал своему смещенному предшественнику, - ставилось ему в вину, и через год (27 июля 1826 г.) он вынужден был оставить должность и вновь занялся частной практикой. 24 января 1828 г. было разрешено учредить в Москве губернский тюремный комитет, "по представлению и настоянию" кн. Д. В. Голицына.

Князь тщательно подбирал личный состав комитета, несколько раз изменял список лиц, казавшихся ему достойными послужить великому и трудному делу преобразования тюрем, но во всех его списках неизменно стояло имя Г. В 1830 г. Г. был назначен членом комитета и главным врачом московских тюрем (в 1830-1835 гг. он совмещал с этим еще и должность секретаря комитета).

С этого времени, в течение почти 25 лет, все свои силы, всю свою жизнь и все материальные средства отдавал он этой новой деятельности, всецело захватившей его. Он внес в нее искреннюю любовь к людям, непоколебимую веру в правду и глубокое убеждение, что преступление, несчастие и болезнь так тесно связаны друг с другом, что разграничить их иногда совершенно невозможно;

Г. поставил себе целью "справедливое, без напрасной жестокости отношение к виновному, деятельное сострадание к несчастному и призрение больного"; ничто не могло остановить его в неукоснительном стремлении к этой цели: ни канцелярские придирки, ни косые взгляды и ироническое отношение начальства и сослуживцев, ни столкновения с сильными мира сего, ни даже горькие разочарования.

Он был всегда верен своему девизу, высказанному в его книге "Appel aux femmes": "торопитесь делать добро". Раз или два в неделю из Московской пересыльной тюрьмы на Воробьевых горах отправлялись большие партии арестантов в Сибирь; при этих отправках в течение многих лет всегда присутствовал Г.; здесь он впервые воочию познакомился с положением арестантов и их бытом и горячо взялся за дело возможного облегчения их тяжелого положения.

Прежде всего его поразила мучительность и несправедливость способа препровождения ссыльных на пруте: в то время как каторжники шли в одиночку, скованные ножными кандалами, менее важные преступники препровождались на пруте и переносили тяжелую муку, так что как милости просили у начальников, чтобы с ними поступали как с каторжниками.

Г. энергично стал хлопотать об отмене прута, но, несмотря на сочувствие и поддержку кн. Голицына, хлопоты эти долгое время оставались безрезультатными;

Г. тем временем производил опыты замены прута кандалами, но более легкими, чем те, которые существовали до тех пор. Наконец ему удалось изготовить кандалы с цепью, длиною в аршин и весом в три фунта, которые были достаточно прочны, но вместе с тем и не так утомляли в походе закованного в них; Г. обратился с горячим ходатайством к комитету о разрешении перековывать в эти кандалы всех арестантов, проходящих через Москву на пруте; вместе с этим он представлял и средства для заготовки первой партий таких кандалов, обещал и впредь доставлять на них средства от "добродетельных людей" и просил разрешения приспособить для изготовления облегченных кандалов кузницу, уже существовавшую на Воробьевых горах. Пока по этому вопросу шла длинная канцелярская переписка, кн. Голицын решил в Москве ввести новые кандалы для арестантов, которые с восторгом и благодарностью встретили эту реформу и назвали новые кандалы "Гаазовскими". Начальники местных этапных команд с неудовольствием смотрели на нововведение, причинявшее много хлопот, но сам Г. зорко и неустанно следил за делом перековки арестантов и в течение всей своей последующей жизни, за исключением ее последних дней, неизменно присутствовал на Воробьевых горах при отправке каждой партии арестантов.

Когда впоследствии кн. Голицын часто должен был уезжать по болезни за границу, и Г. лишался таким образом его поддержки, начальники стали резко отказывать в просьбах о перековке арестантов.

Но "утрированный филантроп", как назвал Г. командир внутренней стражи Капцевич, продолжал "гнать свою линию" и добился даже освобождения всех дряхлых и увечных арестантов от заковывания.

Видя, как в Москву приходили арестанты с отмороженными руками в тех местах, на которые надевались железные кольца наручников, Г. начал энергично хлопотать об обшивании кожей наручников, чего и добился в 1836 г., когда был издан указ "о повсеместном в России обшитии гаек у цепей кожей". Не менее настойчиво хлопотал Ф. П. об отмене бритья половины головы для не лишенных всех прав состояния.

И эти хлопоты увенчались полным успехом: 11 марта 1846 г. Государственным Советом было отменено поголовное бритье головы и удержано только для ссыльнокаторжных.

Продовольственный вопрос тоже привлекал внимание Г., и когда в 1847 и 1848 гг. последовало временное распоряжение об уменьшении на одну пятую довольства заключенных, он внес "от неизвестной благотворительной особы" 11000 руб. в комитет для улучшения пищи содержавшихся в пересыльном замке. Еще 2 апреля 1829 г. Г. усиленно ходатайствовал перед кн. Голицыным о том, чтобы последний уполномочил его свидетельствовать состояние здоровья всех находящихся в Москве арестантов и подчинил ему в этом отношении полицейских врачей, небрежно относившихся к этому делу; ходатайство его было уважено.

В 1832 г. его заботами и на им же собранные средства на Воробьевых горах была устроена для арестантов больница на 120 кроватей, которая и поступила в его непосредственное заведование.

Здесь мог он оставлять несчастных на некоторое время в Москве "по болезни", мог снимать с них кандалы и давать им возможность собраться с нравственными и физическими силами перед "владимиркой", отогреться душевно и найти утешение и поддержку.

Но не только для больных и слабых, а вообще для всех пересыльных он выхлопотал разрешение останавливаться в Москве на неделю, чтобы была возможность действительно ознакомиться с их нуждами и помочь им. В течение этой недели Г. посещал партию не менее четырех раз. Он выхлопотал также разрешение устроить на другом конце Москвы, а именно за Рогожской заставой, полуэтап, так как первый переход от Москвы до Богородска был очень длинен, а исполнение разных формальностей задерживало выступление партий до 2-3 часов дня. Вот к этому-то Рогожскому полуэтапу подъезжал каждый понедельник, рано утром, Ф. П. в своей старомодной, всей Москве известной пролетке, доверху нагруженной припасами для пересыльных.

Г. обходил арестантов, раздавал им припасы, ободрял, напутствовал их и прощался с ними, часто даже целуя тех, в которых успел подметить "душу живу". А нередко можно было видеть, как он - во фраке, с Владимирским крестом в петлице, в старых башмаках с пряжками и в высоких чулках, а если это бывало зимой, то в порыжелых высоких сапогах и старой волчьей шубе - шагал несколько верст с партией, продолжая свою беседу со ссыльными.

Такое отношение к арестантам возбуждало много неудовольствий против Г., и их последствием было то, что в 1839 г. он был совершенно устранен от свидетельствования пересыльных.

Это распоряжение глубоко оскорбило его, но ничто не могло сломить его энергию и заставить отступить от дела, которое он считал правым.

Опираясь на свое звание и право директора тюремного комитета, Г. так же аккуратно продолжал посещать пересыльную тюрьму и так же горячо заступался за "своих" арестантов.

Его упорство и настойчивость наконец утомили его противников: на "утрированного филантропа" махнули рукой и стали смотреть сквозь пальцы на его деятельность.

Понятно, с какой любовью и глубоким уважением смотрели арестанты на "своего святого доктора", и за всю его "службу" при тюрьме ни одно грубое слово не коснулось его слуха даже в камерах самых закоренелых преступников, к которым он входил спокойно и всегда один. С надеждой на утешение и возможное облегчение их тяжелой участи шли пересыльные в Москву и уходили из нее в далекую Сибирь, унося в сердцах воспоминание о чистом образе человека, положившего свою жизнь на служение несчастному и обездоленному брату. Когда впоследствии до этих людей дошла печальная весть о смерти их заступника, они на свои трудовые гроши соорудили в Нерчинских рудниках икону св. Феодора Тирона с неугасимой перед ней лампадой.

Не менее плодотворна была деятельность Г. и по преобразованию московского губернского тюремного замка, который был в самом ужасном состоянии.

По многократным представлениям Г. кн. Голицын через тюремный комитет разрешил ему в виде опыта перестроить один из коридоров замка хозяйственным способом, и он принялся за дело, не жалея своих средств для ускорения его. В половине 1833 г. часть тюремного замка приняла образцовый, по тому времени, вид: чистые камеры, выкрашенные масляной краской, освещались широкими окнами и были снабжены поднимающимися на день нарами; были устроены умывальники и ретирады, изгнавшие из камер зловонную "парашу"; на дворе был вырыт колодец, а двор обсажен сибирскими тополями.

Г. устроил в тюрьме мастерские: переплетную, столярную, сапожную, портняжную и даже плетение лаптей.

В 1836 г. его трудами и на пожертвования, собранные им же, была устроена, за неимением места в губернском замке, школа для арестантских детей при пересыльной тюрьме;

Г. очень любил детей, часто посещал эту школу, ласкал детей и следил за их успехами.

Он заботился также о духовном просвещении арестантов и постоянно хлопотал перед комитетом о раздаче им Евангелия и книг духовно-нравственного содержания.

Г. на свои собственные средства издал книжку под заглавием: "А. Б. В. христианского благонравия" и раздавал ее всем проходившим через Москву ссыльным.

В этой книжке, начинавшейся текстами из Евангелия и Посланий Апостольских, автор убеждает читателя не смеяться над несчастием другого, не гневаться, не злословить, а главное - не лгать. Благодаря самоотверженным усилиям Г. возникла "полицейская больница для бесприютных" (ныне Александровская больница), которую народ называл Гаазовской.

В 1844 г. 150 больных арестантов были временно переведены в дом Ортопедического института в Мало-Казенном переулке на Покровке.

Дом этот был исправлен и приспособлен для больницы на личные средства Г. и на пожертвования, собранные им же. Сюда же он привозил в своей пролетке тех больных, которых ему иногда во время постоянных разъездов по городу случалось поднимать на улице. Когда впоследствии арестанты были переведены в тюремный лазарет, Г. всеми силами старался сохранить эту больницу для бесприютных больных и добился того, что она была признана постоянным учреждением.

В "своей" больнице Г. завел и "свои" порядки.

Мягкий, деликатный, обходительный, относившийся с искренней любовью к своему делу, он требовал того же и от своих подчиненных; но прежде всего этого он требовал от них правды и не выносил лжи. В своей деятельности Г. находил поддержку в генерал-губернаторах кн. Д. В. Голицыне и кн. А. Г. Щербатове; но с 1848 г., когда генерал-губернатором был назначен гр. Закревский, все просьбы и ходатайства Г. стали признаваться не заслуживающими внимания.

В начале августа 1853 г. Г. заболел (у него сделался громадный карбункул) и сразу выяснилось, что нет никакой надежды на выздоровление.

Он очень страдал, но ни одна жалоба, ни один стон не сорвались с его уст, и 16 августа он умер так же спокойно и тихо, как нес свою многотрудную жизнь. Двадцатитысячная толпа провожала гроб его к месту последнего упокоения на кладбище на Введенских горах. После его смерти в скромной квартирке нашли плохую мебель, поношенную одежду, несколько рублей денег, книги и астрономические инструменты; последние были единственной слабостью покойного, и он покупал их, отказывая себе во всем: после тяжелого трудового дня он отдыхал, глядя в телескоп на звезды.

Оставшаяся после него рукопись "Appel aux femmes", в которой Г., в форме обращения к русским женщинам, излагает те нравственные и религиозные начала, которыми была проникнута его жизнь, издана была его душеприказчиком, доктором А. И. Полем. Г. не оставил после себя никакого состояния.

Но зато велико было то нравственное наследие, которое оставил он людям. Если при жизни сильно было нравственное влияние Г. на москвичей, так что одного его появления перед волнующейся толпой во время холеры 1848 г. и нескольких слов было достаточно, чтобы успокоить эту толпу и заставить ее разойтись, то после смерти светлый образ этого человека может служить всему миру ярким примером, как можно осуществить на земле идеал христианской любви к людям при самых тяжелых жизненных условиях.

И несмотря на это, имя Г. было долгое время в забвении, и только в 1890 г. А. Ф. Кони в своем докладе, прочитанном в С.-Петербургском юридическом обществе, напомнил русскому обществу об одном из замечательных его деятелей. 1 октября 1909 г. Ф. П. Гаазу был открыт памятник во дворе Александровской больницы в Москве, и к этому же времени учреждено "Ольгинское благотворительное общество в память доктора Ф. П. Гааза" с фондом в 20000 рублей.

А. Ф. Кони, "Федор Петрович Гааз". - С. В. Пучков, "К характеристике доктора Ф. П. Гааза". - Профессор И. Т. Тарасов, "Друг несчастного человечества". - Клавдия Лукашевич, "Друг несчастных, доктор Гааз". - Г. С. Петров, "Друг обездоленных, Ф. П. Гааз". - Е. Н. Красногорская, "Друг несчастных Ф. П. Гааз". - "Московские Ведомости", 1853 г. (некролог). - Очерк Лебедева в "Русском Вестнике" за 1858 г. - Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, т. XIV (ст. А. Ф. Кони). - Духовное завещание Ф. П. Гааза напечатано в Сборнике П. И. Щукина (т. X) и перепечатано в "Русском Архиве" (1912 г., № 6). О. И. Давыдова. {Половцов}

Гааз Федор Петрович (наст. имя Фридрих Иосиф) (1780, г. Мюнстерейфель, Южная Германия - 1853, Москва) - врач, общественный деятель. Род. в многодетной и небогатой семье аптекаря, сумевшего дать детям хорошее образование.

Г. учился в католической церковной школе, потом в Иенском ун-те изучал математику и философию, а затем в Венском ун-те окончил курс медицинских наук, специализируясь в глазных болезнях. Успешно вылечив находившегося в Вене рус. вельможу Репнина, Г. по приглашению благодарного пациента отправился с ним и Россию и с 1802 поселился в Москве, быстро приобретя известность и практику. Назначенный в 1807 главным врачом Павловской больницы, Г. в свободное время лечил больных в богадельнях, приютах, за что был награжден Владимирским крестом 4-й степени, к-рым очень гордился. В 1809 - 1810 Г. совершил две поездки на Кавказ, составив описание минеральных вод ("Мое посещение Александровских вод". М., 1811, на французском языке), признанное "первым и лучшим в своем роде". В 1814 Г. был зачислен в действующую рус. армию, был под Парижем, а после окончания заграничного "похода рус. войск вышел в отставку. Г. приехал на родину, успев попрощаться с умиравшим отцом, но его неудержимо тянуло в Россию, к-рую он называл "мое второе отечество". Г. вернулся в Москву, хорошо овладел рус. языком и, занимаясь частной практикой, стал одним из известнейших врачей. В 1825 моек. генерал-губернатор назначил Г. руководителем медицинской конторы, снабжавшей больницы и госпитали медикаментами, но все попытки улучшить работу этого учреждения наталкивались на бюрократические рогатки и Г. был вынужден уйти со службы. Много позже он написал: "До последней степени оскорбительно видеть, сколь много старания прилагается держать букву закона, когда хотят отказать в справедливости!" Возобновленная частная практика позволила Г. приобрести дом в Москве и подмосковное имение с устроенной там суконной фабрикой. Г. вел спокойную жизнь обеспеченного человека: имел великолепный выезд, много читал, переписывался с философом Шеллингом. Жизнь его круто изменилась в 1827, когда он вошел в число членов новоучрежденного "тюремного комитета" и одновременно назначен главным врачом моек. тюрем. Увидев тяжелейшее положение арестантов, Г. нашел смысл жизни в помощи обездоленным, сделав своим девизом слова: "Спешите делать добро!" Г. был убежден, что между преступлением, несчастьем и болезнью есть тесная связь, а поэтому к виновному не нужно применять напрасной жестокости, к несчастному должно проявить сострадание, а больному необходимо призрение. Г. удалось облегчить страдания людей в тюрьмах и на этапе, за что он получил прозвище "святой доктор". В 1848, когда в Москве свирепствовала холера. Г., совершая больничный обход, при всех поцеловал первого появившегося холерного больного в губы, чтобы доказать невозможность заразиться этой болезнью таким способом. До конца жизни Г. доказывал личным примером, что любовью и состраданием можно воскресить то доброе, что сохранилось в озлобленных людях. Ни канцелярское бездушие, ни ироническое отношение сильных мира сего, ни горькие разочарования не остановили этого благородного и честного человека. На благотворительность ушло все его имущество, и когда нужно было его хоронить, то пришлось это сделать за счет полиции. В последний путь Г. провожали до 20 тыс. москвичей всех сословий и состояний.

Га́аз Фёдор (Иванович) Петро́вич (Фридрих-Иосиф, нем. Friedrich-Joseph Haass; 24 августа (4 сентября) 1780, Бад-Мюнстерайфель - 16 августа 1853, Москва) - русский врач немецкого происхождения, филантроп, известный под именем «святой доктор», католик.

Москвичи шутили, что доктору Гаазу, его кучеру и лошадям не менее 400 лет! Подаренную благожелателями новую карету и тройку лошадей он распорядился продать, а деньги перечислить на помощь бедным. Десятки лет ходил он в старомодном черном, порыжевшем от старости фраке, кружевном ветхом жабо, заштопанных чулках, вызывая недоумение, сожаление, а то и злую насмешку. Немногие тогда понимали, что перед ними – настоящий подвижник.

Фридрих-Йозеф Гааз родился 24 августа 1780 г. в Германии в городке Мюнстерейфеле близ Кельна в Германии. Дед его был доктором медицины, отец – скромным аптекарем. Это была благочестивая семья, в которой росло 8 детей. Несмотря на скромные средства, все пятеро братьев получили хорошее образование.Окончив католическую церковную школу, Фридрих поступил в Йенский университет, где посещал лекции по математике и философии, был учеником Шеллинга. В Вене он получил медицинское образование, специализировался по глазным болезням.

Из обобщенных воспоминаний современников о молодом преуспевающем докторе: «Учен не по летам. В медицинских науках всех превзошел. Латынь и греческий не хуже немецкого и французского знает; в математике, физике, астрономии весьма сведущ; по философии, по богословию любого ученого монаха за пояс заткнет. В Священном Писании начитан редкостно, все Евангелия наизусть помнит. А уж богобоязнен, благонравен… Однако не ханжа: своими добродетелями не чванится, чужих грехов не судит…Напротив, о любом и каждом норовит сказать что-нибудь доброе, похвальное. Ласков, приветлив без корысти; с сильными и богатыми не искателен; с простолюдинами, с прислугой кроток и милостив…»

В качестве главного врача военного госпиталя, Гааз ездил по Северному Кавказу, где открыл, исследовал и подробно описал источники целебных минеральных вод, вокруг которых позднее возникли известные курорты: Железноводск, Пятигорск, Ессентуки и Кисловодск.

Когда армия Наполеона вторглась в Россию, доктор сопровождал русские войска в походах от Москвы до Парижа: оперировал, лечил больных, контуженных, раненых, переводил с французского, беседовал с солдатами и офицерами о Божьем Промысле и медицине, ближе узнавал жизнь русского народа. И все больше чувствовал себя его частью…

Федор Петрович, так стал называться московский доктор Гааз стал главным врачом всех городских больниц. За свои заслуги он был награжден орденом Святого Владимира четвертой степени, удостоен чина надворного советника, был желанным гостем во многих аристократических домах. Был состоятельным человеком, владельцем каменного дома, деревни, крепостных крестьян, суконной фабрики. Но все его доходы уходили на помощь бедным. Не щадя себя, боролся Федор Петрович за справедливость, за права больных, чье положение в больницах было ужасающим. Доктор Гааз гневно укорял нерадивых, обличал наживающихся на бедах людей чиновников, писал пространные записки в высшие инстанции. И, конечно, нажил себе немало врагов – на него писали доносы, уверяли начальство, что он находится «не в здравом душевном состоянии», насмехались, издевались над ним…Гааз вынужден был подать в отставку, но он не был сломлен: «И один в поле воин!» – был убежден неугомонный доктор.

В 1828 г. произошло событие, окончательно поставившее его на крестный путь святого служения самой обездоленной части русского общества, а в их лице – Господу Богу.

По предложению своего друга, генерал-губернатора князя Голицына, Федор Петрович Гааз становится членом и главной движущей силой «Комитета попечительства о тюрьмах». Комитет был учрежден по особому указу императора, и в него входили многие именитые люди, в том числе московский митрополит Филарет. За четверть века доктор пропустил лишь одно из 253 ежемесячных заседаний комитета, когда сам уже тяжело заболел.

Положение арестантов в московских тюрьмах было страшным: грязь, сырость, отсутствие нар, переполненные камеры, где лица, виновные лишь в нарушении паспортного режима, содержались вместе с настоящими преступниками, больные вместе со здоровыми, дети вместе со взрослыми, а женщины, зачастую, вместе с мужчинами. В тюремных лазаретах больные лежали по двое-трое на одной кровати, содержались они впроголодь, так как надзиратели бессовестно обкрадывали несчастных.

Периодически из Москвы по бесконечной дороге, ведущей в Сибирь, отправлялись сотни каторжан. В год через Москву проходило примерно 4500 ссыльнокаторжных и столько же «бродяг», которых в кандалах вели к месту жительства. По воспоминаниям Герцена, «Гааз ездил каждую неделю в этап на Воробьевы горы, когда отправляли ссыльных….В качестве доктора…он ездил осматривать их и всегда привозил с собой корзину всякой всячины, съестных припасов и разных лакомств: грецких орехов, пряников, апельсинов и яблок для женщин. Это возбуждало гнев и негодование благотворительных дам, боящихся благотворением сделать удовольствие».

Гааз сумел добиться отмены так называемого «прута» – фактически орудия пытки, которое использовали для предупреждения побегов идущих по этапу. Прикованные намертво к железному пруту, со стертыми до крови руками, медленно шли больные и здоровые, старики и дети, мужчины и женщины. Тех, кто падал, волокли остальные, мертвых на привале отстегивали, заменяя их живыми; арестанты, скованные по пять человек по обе стороны прута, вмести шли, сидели, дремали, ели, справляли нужду. Всем идущим по этапу брилась половина головы. Благодаря Федору Петровичу, прут для всех, идущих по этапу через Москву, был заменен легкими индивидуальными, так называемыми «гаазовскими», кандалами; в тех губерниях, где прут еще сохранялся, наручники стали обшиваться кожею или сукном. Надев на себя облегченные кандалы, доктор ходил в них по своей комнате вокруг стола, считая круги, пока не «проходил» 5-6 верст. Так он испытывал на себе собственное изобретение. Гааз добился отмены поголовного бритья, которое осталось обязательным только для каторжных.

Доктор руководил постройкой новых тюремных больниц, преобразовывал, расширял и переоборудовал больницы для всех неимущих, крепостных и городской бедноты.

По его настоянию партии ссыльных, приходящих в Москву, оставались в ней на неделю. Он посещал каждую партию не менее четырех раз, обходил все помещения пересылаемых, говорил с ними, расспрашивал о нуждах, осматривал. Заболевшие, уставшие не только физически, но и душевно, отделялись от партии, помещались в открытую Гаазом больницу при пересыльной тюрьме. Нарушая существующие законы, Гааз оставлял даже здоровых арестантов, если заболевал кто-либо из членов его семьи, сопровождающей ссыльного в Сибирь. Для того, чтобы семьи не разлучались, доктор выкупал крепостных – жен и детей, чтобы они могли сопровождать своих близких. Все это требовало огромных расходов. Федор Петрович активно привлекал благотворителей, так как его дом, деревня, суконная фабрика давно уже были проданы, деньги пожертвованы на дела милосердия, а сам он много лет жил при больницах, отказывая себе даже в новом платье.

Будучи глубоко верующим человеком, доктор понимал, как важна для его подопечных духовная поддержка. Гааз устраивал тюремные библиотеки, школы для детей заключенных. Снабжал их букварями, Евангелиями, сам сочинил и издал несколько брошюр с «добрыми наставлениями и советами». Его «Азбука христианского благонравия» содержит тексты из 4-х Евангелий, Посланий Апостольских, проповедующих любовь, прощение, мир, кротость. Гааз развивал эти тексты, подкреплял их выписками из духовных книг, назидательными рассказами. Автор убеждал читателей не гневаться, не злословить, жалеть людей. Всем уходящим по этапу доктор собственноручно вешал на грудь сумочку с этой книжкой. Добился и того, чтобы иноверцы получали духовную литературу на родных языках.

Жена английского посла, посетившая пересыльную тюрьму в 1847 г. вспоминала: «…Когда я вошла в тюрьму, один арестант стоял на коленях перед Гаазом и, не желая встать, рыдал надрывающим душу образом…Перед отходом партии была перекличка. Арестанты начали строиться, креститься на церковь; некоторые поклонились ей до земли, потом стали подходить к Гаазу, благословляли его, целовали ему руки и благодарили за все доброе, им сделанное. Он прощался с каждым, некоторых целуя, давая каждому совет и говоря ободряющие слова…»

Помогая обездоленным, Гааз никогда не интересовался их происхождением, национальностью, религией. Среди спасенных им людей – православные, лютеране, мусульмане, раскольники, иудаисты…

Чтобы помогать невинно осужденным и облегчать участь виновных, доктор Гааз вникал во все юридические подробности тогдашнего законодательства, писал бесконечные ходатайства, обращался с жалобами, требованиями справедливости. Для достижения своих благородных целей он, не считаясь с субординацией, мог обратиться и к царю, и к митрополиту, и даже к королю Пруссии (дабы тот через свою сестру, русскую императрицу, повлиял на царя Николая I и он помог бы в решении вопроса о пруте). Он мог встать на колени и плакать, унижаться, требовать. Доказывая свою правоту, он часто выглядел нелепо – суетился, хватался за голову, размахивал руками и притоптывал на месте. Невозможно без слез читать о том, как однажды на приеме у городского главы, после того, как тот строго отчитал его и попытался запретить увеличивать до бесконечности количество мест в тюремной больнице (тех, кто уже не умещался там, доктор устраивал у себя на квартире), Гааз, не имея уже никаких аргументов в «оправдание» своей филантропии, в слезах упал перед генерал-губернатором на колени. Он не мог жить по-другому. Его считали юродивым, сумасшедшим, писали на него бесконечные доносы, оговаривали. Все его благородные начинания упирались в стену непонимания, отчуждения, а то и непримиримой ненависти.

Конечно, были и помощники, которые, жалея несчастных, уважая самого Гааза, от всей души помогали ему в делах милосердия. Но не было никого, кто по-настоящему понимал его. Потому что святой доктор видел и слышал человеческое горе не только глазами и ушами, но, прежде всего, сердцем и душой. Жил так, будто, подобно апостолам, принял Евангельскую истину из рук Самого Христа.

Доктор Гааз не имел своей семьи, его детьми и братьями были его больные, страдающие и беззащитные.

Спасая во время эпидемий холерных больных, он, желая приободрить личным примером молодых врачей, сам мыл, обертывал и даже целовал зараженных. Этим он хотел доказать, что холера не передается от человека к человеку, что у нее «другие пути». Рискуя жизнью, ходил по Москве, шел на площади, где шумели толпы, возбужденные слухами, будто «начальство и лекари пускают холеру», беседовал с людьми, учил, как вести себя, чтобы уменьшить вероятность заражения. И этим спас тысячи людей.

Москвичи узнавали его, выражали свою любовь, заказывали молебны о здравии «раба Божия Фёдора».

Однажды в больницу привезли крестьянскую девочку, умиравшую от волчанки. Страшная язва на её лице была настолько уродлива и зловонна, что в помещение, где находилась эта одиннадцатилетняя мученица, не мог войти никто, даже родная мать. И только доктор Гааз ежедневно подолгу сидел у ее постели, целовал девочку, читал ей сказки, не отходил, пока она не умерла.

Его вера в человека не имела границ. После восстания декабристов в московских салонах много говорили о высоких идеалах свободы, равенства, братства. Доктор Гааз всегда возражал на это: «Свобода всегда была, везде есть, свободу нам дал Спаситель Христос. Каждый человек может свободно решать: хорошее дело он хочет делать или дурное, доброе или злое. И равенство всегда было и есть, равенство перед Небом. И братство всегда было. И всегда может быть; надо лишь помнить уроки Спасителя. Каждый христианин есть брат всем людям».

Когда его бессовестно обманывали, он никогда не сожалел, что доверял человеку. «Да, бывают настоящие плуты-обманщики, кои крестятся и врут без совести…Такая ложь есть очень большой грех. Но если человек говорит и крестится, а я не хочу верить – это уже мой грех. А если он говорил неправду, а я верил, и он это видел, он, может быть, потом будет стыдиться и каяться…», – рассуждал доктор Гааз.

Известен случай, когда его пытался обокрасть бродяга, которого доктор взялся вылечить от какого-то недуга. Когда кража обнаружилась и сторож больницы отправился за квартальным, Гааз отпустил вора, дав ему полтинник и напутствовав пожеланием помнить Бога и исправить свою жизнь.

Однажды морозной ночью доктор спешил к какому-то больному. Двое преградили ему дорогу с требованием отдать им шубу и деньги. Гааз обещал это сделать, только просил сначала проводить его до нужного дома, дабы он не замерз по дороге раздетым. Один из грабителей узнал известного всем святого доктора и, попросив прощения, разбойники проводили Федора Петровича до места, чтобы никто не мог посягнуть на него.

Духовным завещанием святого доктора можно считать его «Призыв к женщинам», переведенный с французского языка лишь спустя много лет после смерти автора.

В этом призыве говорится: « ….Вы призваны содействовать возрождению общества…Не останавливайтесь в этом отношении перед материальными жертвами, не задумывайтесь отказываться от роскошного и ненужного. Если нет собственных средств для помощи, просите кротко, но настойчиво у тех, у кого они есть. Не смущайтесь пустыми условиями и суетными правилами светской жизни. Пусть требование блага ближнего одно направляет ваши шаги! Не бойтесь возможности уничижения, не пугайтесь отказа …Торопитесь делать добро!»

Черты доктора Гааза угадываются в образе князя Мышкина, о нем же он пишет вполне документально в 3 части «Идиота»: « В Москве жил один старик “генерал”, то есть действительный статский советник, с немецким именем; он всю жизнь таскался по острогам и по преступникам; каждая пересыльная партия в Сибирь знала заранее, что на Воробьевых горах ее посетит “старичок-генерал”. Он делал свое дело в высшей степени серьезно и набожно; он являлся, проходил по рядам ссыльных, которые окружали его, останавливался перед каждым, каждого расспрашивал о его нуждах, наставлений не читал почти никогда никому, звал всех «голубчиками» . Он давал деньги, присылал необходимые вещи… приносил иногда душеспасительные книжки и оделял ими каждого грамотного … Все преступники у него были на равной ноге, различия не было. Он говорил с ними, как с братьями, но они сами стали считать его под конец за отца. Если замечал какую-нибудь ссыльную женщину с ребенком на руках, он подходил, ласкал ребенка… Так поступал он множество лет, до самой смерти; дошло до того, что его знали по всей России, то есть все преступники»/

Из выступления доктора Гааза на очередном заседании «тюремного комитета» в 1833 г.: «…Когда я стою здесь, в сей прекрасной теплой зале перед столь досточтимыми особами, взирая на благородные добродетельные лица, и знаю, что после нашего заседания поеду к себе в благоустроенный дом или, ежели пожелаю, поеду в гости к доброму приятелю, то я не смею забывать, что в это самое мгновение, две-три версты отсюда, страдают люди в оковах, в холоде, в грязи, в тесноте между суровых и злодейских лиц своих невольных спутников, с которыми не могут ни на миг расставаться, никуда ни на один шаг не могут отдалиться, ибо все двери и ворота замкнуты, и нет у них никаких радостей, никаких облегчений, ни даже надежд на облегчение…»

Уже через много лет после смерти святого доктора председатель Петербургского тюремного комитета Лебедев писал: «Гааз, в двадцать четыре года своей деятельности, успел сделать переворот в нашем тюремном деле. Найдя тюрьмы наши в Москве в состоянии вертепов разврата и унижения человечества, Гааз не только бросил на эту почву первые семена преобразований, но успел довести до конца некоторые из своих начинаний и сделал один, не имея никакой власти, кроме силы убеждения, более, чем после него все комитеты и лица, власть имевшие».

Когда митрополит Филарет приехал проститься с умирающим Федором Петровичем, тот диктовал дополнения к завещанию. Митрополит прочел первый лист: «Я все размышляю о благодати, что я так покоен и доволен всем, не имея никакого желания, кроме того, чтобы воля Божия исполнилась надо мною. Не введи меня во искушение, о Боже Милосердный, милосердие Коего выше всех Его дел! На него я, бедный и грешный человек, вполне и единственно уповаю. Аминь.» Неожиданно для себя самого, владыка бережно, ласково погладил судорожно напряженные болью плечи умирающего, перекрестил его несколько раз и произнес: «Господь благословит тебя, Федор Петрович. Истинно писано здесь, благодатна вся твоя жизнь, благодатны твои труды. В тебе исполняется реченное Спасителем: “Блаженны кроткие…Блаженны алчущие и жаждущие правды…Блаженны милостивые…Блаженны чистые сердцем…Блаженны миротворцы…” Укрепись духом, брат мой Федор Петрович, ты войдешь в Царствие Небесное…»

Хоронили Федора Петровича Гааза на казенный счет. Более 20 тысяч москвичей вышли проводить святого доктора в последний путь. Гроб несли на руках до самого немецкого кладбища на Введенских горах. В православных храмах служились панихиды по немцу-католику. И никого это не удивляло.

А.Ф.Кони писал: «Мы мало умеем поддерживать сочувствием и уважением тех немногих действительно замечательных деятелей, на которых так скупа наша судьба. Мы смотрим обыкновенно на их усилия, труд и самоотвержение с безучастным и ленивым любопытством, “со зловещим тактом,- как выразился Некрасов, – сторожа их неудачу”. Но когда такой человек внезапно сойдет со сцены, в нас вдруг пробуждается чувствительность, очнувшаяся память ясно рисует и пользу, принесенную усопшим, и его душевную красоту, – мы плачем поспешными, хотя и запоздалыми слезами…Каждое слово наше проникнуто чувством нравственной осиротелости. Однако все это скоро, очень скоро проходит…Через год-другой горячо оплаканный деятель забыт, забыт совершено и прочно...У нас нет вчерашнего дня. Оттого и наш завтрашний день всегда так туманен и тускл….Будем, однако, надеяться, что память о Фёдоре Петровиче Гаазе не окончательно умрет и в широком круге образованного общества. Память о людях, подобных ему, должна быть поддерживаема как светильник, льющий кроткий, примирительный свет…Люди, подобные Гаазу, должны быть близки и дороги обществу, если оно не хочет совершенно погрязнуть в низменной суете эгоистических расчетов».

Более 150 лет прошло с тех пор. Современница доктора Гааза так описывает атмосферу тогдашней России: «У того общества …не было ни энтузиазма, ни веры, ни жара; оно было невозмутимо… неподвижно… окостенелое и равнодушное… Оно умело только глумиться и глумиться безразлично… но смеяться безразлично – признак мертвенности, отсутствия всяких высших интересов, симптом растления, нравственной порчи». Вам ничего это не напоминает? Похоже, хороших времен не бывает, просто жизнь всегда держится на таких вот подвижниках, кротких и бескорыстных, осмеянных и оплеванных, с восторгом кладущих душу свою за ближних и считающих саму возможность приносить себя в жертву высшей наградой.

В заключение хочется привести одну из последних дневниковых записей иеромонаха Василия (Рослякова): «Господи, Ты дал мне любовь и изменил меня всего, и я теперь не могу поступать по-другому, как только идти на муку во спасение ближнего моего. Я стенаю, плачу, устрашаюсь, но не могу по-другому, ибо любовь Твоя ведет меня, и я не хочу разлучаться с нею, и в ней обретаю надежду на спасение и не отчаиваюсь до конца, видя её в себе». Эти простые и пронзающие душу слова как нельзя лучше объясняют жизнь немца-католика Федора Петровича Гааза.

Доктор Фридрих Йозеф Гааз причислен к лику блаженных Католической Церкви. Церемония закрытия епархиальной стадии этого процесса состоялась в воскресенье в кафедральном соборе Непорочного зачатия пресвятой девы Марии в Москве. Торжественную службу возглавил ординарий архиепархии Матери Божией с центром в Москве, архиепископ Паоло Пецци.

Процесс причисления доктора, которого еще при жизни называли святым, к лику блаженных длился 20 лет. По канонам Католической Церкви, к которой принадлежал Гааз, процесс должен был проходить в Кельнской епархии, поскольку он родился в немецком городке Бад-Мюнстерайфель. Но, учитывая неординарную судьбу Фридриха Йозефа, в 22 года переехавшего в Россию на службу доктором, подготовка к причислению к лику блаженных была перенесена в архиепархию Божией Матери в Москве.

Первые разговоры о возможности беатификации доктора Гааза начались 1994 году, когда группа российских католиков обратилась к архиепископу с предложением поднять вопрос о причислении этого замечательного человека к лику блаженных. Однако политическая и межконфессиональная ситуация середины 90-х не позволяли беатифицировать Федора Петровича в России.

Тогда подготовку начали в Германии, где за 10 лет было собрано множество архивных документов и свидетельств, подтверждающих удивительную жизнь доктора. Но постепенно дело затихло. И, несмотря на то, что в 2007 году папа римский Бенедикт XVI назвал доктора Гааза святым, немецкие католики не спешили заниматься бумажной волокитой.

Осенью 2009 года, благодаря усилиям настоятеля храма великомученицы Екатерины, священника Вильфреда Велинга, в ходе торжеств, посвященных 100-летию памятника доктору Гаазу в Москве, представители Кельнской епархии передали приходу все собранные ими документы.

Но прошло еще полтора года, и только тогда архиепископ Паоло Пецци объявил о торжественном открытии процесса беатификации. На церемонии присутствовали гости, чье знакомство с деятельностью доктора Гааза изменило отношение к жизни и служению: жители Бад-Мюнстерайфеля, занимавшиеся подготовкой к беатификации Федора Петровича, члены Фонда имени Ф.П. Гааза, православные, евангелисты. И, конечно, священник Вильфред Велинг, занимавшийся поисками фактического материала, ведь в Католической Церкви беатификация возможна лишь после предоставления свидетельств о чудесах, совершенных святым уже после смерти. Отец Вильфред никогда не сомневался, что такие свидетельства обязательно обнаружатся: "Нужно лишь время". На вопрос о конкретных сроках, он загадочно улыбнулся: "Посмотрим".

Прошло почти 10 лет. Ожидание закончилось.

Справка:
Лучше всех о служении доктора написал когда-то Булат Окуджава: "Фридрих Иозеф Хааз — уроженец немецкого городка — стал московским "святым доктором" Федором Петровичем Гаазом, истинно русским подвижником деятельного добра. Набожный католик, он по-братски "отдавал душу свою" за всех страдающих людей, исповедовавших другие религии, за вольнодумцев и безбожников. Беспредельно терпимый и неподдельно кроткий, он не испытывал ненависти даже к своим противникам и гонителям. Каждый день в продолжение всей своей жизни, исполненной неустанной напряженной работы, он действенно осуществлял свой девиз: "Спешите делать добро!"

Дед Гааза был врачом в Кельне, отец открыл аптеку в маленьком городке Бад-Мюнстерейфель. Фридрих Иосиф родился 24 августа 1780 года. В 15 лет окончил католическую школу, поступил на факультет философии и математики в Иенский институт, где стал лучшим учеником курса. Затем получил медицинское образование в Венском университете, избрав специальностью офтальмологию.

С 19 лет Гааз приобрел врачебную практику в Вене и быстро прославился как лучший специалист в своей области. Когда он спас от слепоты русского посланника при венском дворе князя Репнина, тот пригласил молодого врача в Россию. Приглашение Гааз принял. Прибыв в 1802 году, он тут же получил обширную частную практику, приносившую огромный доход.

Но помимо частной практики Гааз занимался лечением бедных в Преображенской, Павловской и Староекатерининской больницах. В Павловской больнице он работал обычным терапевтом, за что Федора Петровича указом императрицы Марии Федоровны наградили орденом Святого Владимира, а в 1806 году назначили главным врачом клиники.

В 1809-1810 годах Гааз совершил два путешествия на Северный Кавказ, где объехал и описал неизвестные в то время источники в Минеральных Водах, Кисловодске, Пятигорске, Железноводске. Изучив целебные свойства воды, Гааз описал их в книге, обратив тем самым внимание правительства на кавказские минеральные воды. Уже после Гааза, с 20-х по 50-е годы XIX века, начинается создание на кавказских источниках курортов. Источник №23 в Ессентуках до сих пор называется Гаазовским.

В 1812 году у Гааза заболели родители, и он вернулся в Германию. Однако, узнав о войне с Наполеоном, Федор Петрович отправился на фронт военным врачом, чтобы выхаживать раненных под Смоленском, на Бородинском поле, в Москве. Полковым врачом Гааз дошел до Парижа, а в 1814 году вернулся к умирающему отцу. После смерти отца Фридрих Иосиф Гааз навсегда покинул родину и больше никогда не уезжал из России.

В 1825 году правитель Москвы Дмитрий Голицын решает, что Гааза надо сделать главным врачом столицы. В течение года Гааз навел чистоту во всех больничных учреждениях, починил аптекарские склады, заполненные мышами и крысами. По его инициативе там завели кошек и включили их в штат аптекарско-медицинской конторы. Конечно, не обошлось без доносов, где сообщалось, что главный врач растрачивает казенные деньги. И доктор Гааз уволился, решив, что больше пользы принесет, работая простым врачом.

А когда министр народного просвещения и духовных дел, главный прокурор Александр Голицын учредил Всероссийское тюремное попечительство, следившее за тем, чтобы в тюрьмах исполнялся закон, в Москве обществу своим авторитетом помогал митрополит Московский Филарет (Дроздов), а исполнителем всех новшеств стал доктор Федор Гааз.

Рассказывают, что однажды доктора спросили, почему он — немец, католик — не возвращается на родину. Гааз ответил просто: "Я немец, но прежде всего я — христианин. А значит для меня "нет ни эллина, ни иудея…" Я живу здесь, потому что я очень люблю многих здешних люди, люблю Москву, люблю Россию и потому, что жить здесь — мой долг. Перед всеми несчастными в больницах, в тюрьмах".

В 20-е годы, чтобы сократить число конвоиров, ручные и ножные кандалы заключенных по 20-40 человек стали приковывать к длинному пруту. На каторгу шли от трех до шести лет (в срок заключения эти годы не включались), проходя от 15 до 25 километров. Благодаря доктору Гаазу в Москве и Московской губернии прут был заменен на цепь, к которой приковывались только рецидивисты. Всех остальных освободили и от цепи. Федор Петрович часто приезжал на Воробьевскую пересыльную, через которую проходили заключенные из 23 губерний, чтобы выслушать жалобы узников. Он помогал заключенным писать письма и переправлял их родственникам.

Гааз ввел особые кандалы, так и называвшиеся "гаазовскими". До него ручные оковы весили около 16 килограммов, ножные — 6 килограммов. Они стирали запястья и щиколотки до кости, зимой сильно обмораживали, а летом от них развивался ревматизм. Министр внутренних дел утверждал, что металл нагревается, и кандалы греют заключенных. Гааз предложил министру надеть кандалы и погреться. Федор Петрович требовал отменить кандалы, но когда власти не разрешили этого, доктор занялся экспериментами: месяц носил кандалы сам, пока не подобрал не слишком тяжелые оковы. С внутренней стороны кандалы обивались кожей, чтобы не обмораживались и не стирали руки и ноги. Кандалы утвердили.

Осталось немало свидетельств о его заботе и любви к русским. Попечительский совет доктора Гааза занимался ходатайствами о помиловании (сохранилось 142 ходатайства доктора о пересмотре дел). Председателем комитета был митрополит Филарет (Дроздов). Однажды он вызвал Гааза на разговор: "Вы говорите о невинно осужденных - таких нет. Если вынесен законный приговор и человек подвергнут надлежащей каре, значит, он виновен". Гааз вскочил и несвойственно для него эмоционально воскликнул: "Что вы говорите? А о Христе вы забыли?" Митрополит Филарет задумался, а потом, печально склонив голову, произнес: "Нет, Федор Петрович. Я не забыл Христа. Это Христос на мгновение обо мне забыл..."

Рядом с Бутыркой Гааз организовал приют для детей, чьи родители находились в тюремном замке: прежде семья была вынуждена ехать за осужденным отцом в ссылку. Чтобы облегчить участь оставшихся без кормильца, Гааз устроил дом дешевых квартир для жен заключенных и школу для детей сосланных родителей.

Просыпался Гааз около шести утра, пил настой на смородиновом листе. Молился. С половины седьмого до 9 утра начинался прием больных. Затем доктор ехал в пересыльную тюрьму на Воробьевы горы, в 12 часов он обедал кашей и направлялся в Бутырку. После этого объезжал свои больницы. Вечером посещал храм Петра и Павла, ужинал — снова кашей на воде без соли и сахара — и возвращался в больницу, где прием продолжался до 11 часов вечера.

Последние два года жизни Федор Гааз проводил в основном в Полицейской больнице, принимая больных, где его часто навещал митрополит Филарет. Гааз скончался 14 августа 1854 года. На его похороны на Немецкое кладбище пришло более 20 тысяч человек из 170 тысяч москвичей. На могиле доктора поставили скромный камень и крестик. Позже бывшие заключенные оплели оградку могилы "гаазовскими" кандалами.

“Мы мало умеем поддерживать сочувствием и уважением тех немногих, действительно замечательных деятелей, на которых так скупа наша судьба. Мы смотрим обыкновенно на их усилия, труд и самоотвержение с безучастным и ленивым любопытством” (Н. А. Некрасов).

Немецкий врач, проживший в России практически всю жизнь, вошел в российскую историю как выдающийся гуманист, врач-исследователь, организатор здравоохранения, филантроп. За почти полувековое жертвенное служение обездоленным людям в России русский народ прозвал его «Святым доктором» и «Божьим человеком». Федору Петровичу Гаазу принадлежат слова: «Спешите делать добро!»

Фридрих Иосиф Гааз (1780 – 1853) родился в городе Мюнстерейфеле близ Кельна, в небогатой и многодетной семье аптекаря. Закончив в Кельне католическую церковную школу, а затем прослушав курсы физики и философии в Йенском университете, Гааз поехал в Геттинген, где получил медицинское образование. Далее, в Вене он познакомился с русским дипломатом князем Репиным, который и убедил его поехать в Россию.

В 1802 году Гааз поселился в Москве, быстро приобретая известность и практику. Со временем он хорошо овладел русским языком, назвался Федором Петровичем и стал считать Россию своим «вторым отечеством». Назначенный в 1807 году главным врачом Павловской больницы, Гааз в свободное время лечил больных в богадельнях, приютах, за что и был награжден Владимирским крестом IV cтепени. В период Отечественной войны 1812 года Гааз без колебаний отправился в действующую армию для организации медицинского обеспечения русских воинов, вместе с которыми и дошел до Парижа.

По возвращении в Москву он занимался частной практикой, став одним из известнейших врачей. Он приобрел дом в Москве и подмосковное имение с суконной фабрикой, где вел спокойную жизнь обеспеченного, благополучного человека.

Казалось бы, у него было все для полного счастья. Гааз был молод, богат, талантлив, в большом почете, но его сердце искало большего простора для деятельности и вскоре нашло. Больные ведь были не только в богатых палатах.

Гааз подумал и о них. Он назначил часы бесплатного приема, и больные пошли к нему толпами. Назначенные часы приема оканчивались, а очередь из вновь прибывших больных ожидала своего часа. Приходилось удлинять бесплатный прием. Кроме того, выяснилось, что у приходивших больных дома оставались такие страждущие, которые не могли подняться с постели. К ним надо было ехать самому. На посещение обеспеченных пациентов времени оставалось все меньше. Наконец Гааз решил: «Богатые за плату, всегда найдут себе хороших врачей, а к моим беднякам никто не идет; они от меня ждут помощи, разве я смею им отказать?»

Жизнь его круто изменилась в 1827 году, когда сорокасемилетний Гааз вошел в число членов учрежденного «тюремного комитета». Гааз стал хлопотать о том, чтобы больные могли иметь приличные условия содержания, и ему выделили помещение при полиции, которое в дальнейшем получило название «Гаазовской больницы». В эту больницу помещали и заболевших арестантов. К ним Гааз относился с особой любовью, как к людям больным и телом, и душой. Он видел, что все они измучены, изломаны жизнью, в них забито всякое доброе чувство, что они ожесточены равнодушием окружающих к их участи, и он сердечно их жалел. Он понимал, что и они люди, что и у них есть совесть и искра Божия. Но все это было так далеко, завалено сором и грязью жизни, что могло казаться, будто тут Бога и Божьего никогда не найдешь. Поэтому Гааз старался любовью, нежным уходом, братской заботой оживить человеческие чувства в этих осужденных. Он рассуждал про себя: если доктору приятно бывает выходить тяжелобольного, приговоренного к смерти, как приятнее должно быть оживление человека духовно?

В ту пору обращение с арестантами было грубое, жестокое, подчас бесчеловечное. Кандалы и плети были обычным уделом опасных преступников. Тюрьма была каким-то адом, где арестанты томились в тяжелых муках за свой грех. С заключенными обращались ужасно, от чего они становились еще более жестокими. Особенно была тяжела участь каторжных. Их кандалами приковывали по восемь-десять человек к одному железному пруту, и так всю дорогу от Москвы до Сибири, по «Владимирке» гнали от этапа до этапа. Слабый ли был прикован вместе с другими или больной, он должен был поспевать за товарищами по пруту. При этом кандальные кольца, надетые прямо на голое тело, натирали кожу, разъедали мясо до кости, а в лютые сибирские морозы, настывшее железо примерзало к ранам. Гааз, узнавши, пришел в ужас: он вступил в только что основанный комитет попечительства о тюрьмах и стал бывать при каждой отправке в Сибирь новых партий ссыльных. Он настойчиво добивался отмены прута: «Они и так закованы в кандалы, зачем без нужды еще увеличивать страдания несчастных?»

Прут отменили. Федор Петрович возбудил новое ходатайство, чтобы кандальные кольца внутри оббивались кожей. Сделали подкандальники. Гааз хлопотал о новом. Кандалы были по 5 – 6 фунтов весом (1 фунт равен 409 г). Нести арестанту всю дорогу на себе 6 фунтов на руках и 7 фунтов на ногах было очень тяжело. Гааз просил уменьшить вес кандалы до 3, – 3,5 фунтов. Постоянные ходатайства Гааза начинали надоедать тюремному комитету.

– Вы Федор Петрович, нянчитесь с каторжными, словно с малыми детьми, – говорили ему. – Вы забываете, что они преступники, осуждены за злодеяния.

– Не нам судить их, – отвечал Гааз, – они уже осуждены, наше дело помнить, что и они тоже люди, что слезы и у них, как и у всех горьки, что это – наши несчастные меньшие братья, которым мы обязаны помочь. Все они, конечно, сделали много зла, но учил ли их кто-нибудь, когда-нибудь в жизни добру? Все они злы и преступны, но как, же можно требовать от них доброты, если у нас самих нет жалости к ним? Они преступники перед законом, а перед нами они жалкие, глубоко несчастные люди.

Рассказывают, что однажды к Гаазу приехал генерал-губернатор Москвы князь Голицын, человек добрый и благородный. Однажды он проходил через одну комнату в другую, услышал какой-то лязг и звон, открыл дверь и увидел: Гааз, в кандалах, бледный и измученный, ходит вокруг стен и что-то считает про себя.

– Что вы делаете, Федор Петрович?

– Простите, ваше сиятельство, – говорит Гааз, – я высчитал, сколько раз мне надо обойти мою комнату, чтобы пройти расстояние, равное арестантскому переходу, и теперь испытываю на себе, легко ли сделать дневной путь в шестифунтовых кандалах.

Князь был тронут до слез этой картиной. Вес кандалов был облегчен. Арестанты прозвали новые кандалы «Гаазовскими».

Федор Петрович добился места главного доктора в тюрьмах, и с тех пор ни одна партия каторжных не уходила в Сибирь без дружеских забот о них Гааза. Арестанты всей России знали о «своем» докторе. Прощаясь где-нибудь в Смоленске или Курске, с отправляемыми в Москву для пересылки в Сибирь каторжными, оставшиеся арестанты говорили: «Ничего, там, в Москве доктор Гааз поможет тебе».

Федор Петрович следовал за каждым движением души осужденных, часами беседовал с ними. Сторожил каждый проблеск раскаяния. Он утешал тоскующих, ободрял павших духом, старался внести хоть искру света в это мрачное царство обездоленных.

Во время посещения государем Николаем Павловичем Московского тюремного замка недоброжелатели Гааза указали императору на старика 70 лет, приговоренного к ссылке в Сибирь, которого Гааз не выпускал из больницы. Гааз был тут. Государь знал его лично, обратился к нему и строго спросил:

– Что это значит?
– Простите, государь! – упал на колени Федор Петрович.

Государь смутился.
– Встань! Я не сержусь. Встань, Федор Петрович.
– Не меня, старика простите! – говорил все же стоя на коленях Гааз. – Я за старика прошу. Ему недолго и жить осталось. Он беглый: всю жизнь его ловили, гоняли по тюрьмам, травили, как волка. Дозвольте, Ваше Величество, ему хоть умереть спокойно здесь в больнице, а не в дороге по этапу.

Государь поднял Гааза, задумался и сказал:
– На твоей совести…. Пусть остается!

Для облегчения участи своих несчастных Федор Петрович не останавливался ни перед чем. Из-за арестантов у него вышло крупное столкновение со знаменитым и сильным Московским митрополитом Филаретом.

Властному митрополиту наскучили постоянные ходатайства Гааза за невинно осужденных, иногда, правда, и недостаточно проверенные, и он однажды резко заметил:

– Что вы, Федор Петрович, все о невинно осужденных говорите? Таких нет. Если человек осужден, значит, за дело, того заслужил.

Гааз с каким-то надтреснутым, словно до боли сдавленным голосом сказал ему в ответ:
– Владыка, а Христа вы забыли? Он тоже был осужден!

Все смутились, Филарет поник головой. Две минуты прошли в томительном общем молчании. Наконец Митрополит встал:

– Нет, Федор Петрович! Когда я говорил необдуманные слова, не я забыл о Христе, а Христос оставил меня.

Вся жизнь Гааза была отдана этим несчастным. Незадолго до смерти, в одной из Московских больниц он нашел одиннадцатилетнюю девочку, страдавшую редкой, но ужасной болезнью – водяным раком на лице. Болезнь быстро распространялась, за 4 дня уничтожила половину лица. Муки были нестерпимы, и главное, от гниющего заживо тела шло такое зловоние, что ни фельдшер, ни доктор, ни даже горем убитая мать – не могли быть более 2 – 3 минут в комнате. Один только Гааз до самой кончины девочки просиживал у ее постели по три часа, обнимал ее и целовал, утешал.

Федору Петровичу исполнилось семьдесят. Продав свой дом, он вложил все сбережения в строительство больницы. По сути это было первое учреждение скорой медицинской помощи в России.

В августе 1853 года Федор Петрович заболел. Домой возвратился поздно. А утром Гааза не стало. Остановилось безмерной доброты сердце врача-подвижника. Безмолвно покоилась на столе рукопись с удивительными словами: “Спешите делать добро”.

Он умер в полной нищете. В его квартире была лишь старая мебель и подзорная труба: его и хоронили на полицейский счет, но наследство, оставленное им, громадно, это наследство – добро, неистощимая христианская любовь ко всем страждущим и обездоленным.

«Торопитесь делать добро! – говорил Федор Петрович. – Умейте прощать, желайте примирения, побеждайте зло добром. Не стесняйтесь малым размером помощи. Пусть она выразится подачей стакана воды, дружеским приветом, словом утешения, сочувствия, сострадания, и то – хорошо. Старайтесь поднять упавшего, смягчить озлобленного. Любовь и сострадание живут в сердце каждого! Я не хочу, не могу думать, чтобы можно было людям сознательно причинять страдания. «Не ведают, что творят» – эти трогательные слова смягчают вину одним, несут утешение другим…. Вот почему надо быть, прежде всего, снисходительным. Способность к снисхождению не есть добродетель, это просто справедливость».

Постоянная и нежная любовь Гааза к обездоленным, его речи, даже на каторжников – грубых, закоренелых – производили глубокое, неотразимое впечатление. Федор Петрович сходил в этот тюремный, кромешный ад, как ангел Божий, и каторжники его светлый образ несли с собой в Сибирь, в рудники.

Гааз был убежден, что между преступлением, несчастьем и болезнью есть тесная связь, поэтому к виновному не нужно применять напрасной жестокости, к несчастному должно проявить сострадание.

На Введенском кладбище в Москве – жители окрестных улиц называют его еще по-старому, Немецким – есть могила: темно-серый камень с темно-серым крестом, черная ограда; чугунные стояки-колонки, темные прутья, а поверх них свисают кандалы – цепи с широкими наручниками и “накожниками”. На камне выбито: 1780 – 1853 и несколько строк по латыни. Слова из Евангелия по-русски звучат так: “Блаженны рабы те, которых господин, пришедши, найдет бодрствующими; истинно говорю вам, он препояшется и посадит их и, подходя, станет служить им” (Луки 12:37).

Уже более ста лет во все времена года на этой могиле лежат цветы, живые, матерчатые и бумажные, иногда пышные букеты, чаще скромные пучки ландышей, ромашек или просто одна гвоздика, тюльпан… Каким же должен был быть этот человек, если память о нем жива и поныне?

Подготовила И. Слесарева